Вся последующая лирика, не лирика - жизнь Есенина, "желание чужого тепла", попытка зацепиться за земное, "что б душа улететь не могла"... (Не потому, что страшно, а потому что не готов). Но зацепиться за земное не возможно:
"Пишу сидя при санeх..."
Владимир Мономах
"Эх вы сани! Что за сани!
Звоны мерзлые осин..."
Сергей Есенин
Я был в Москве проездом. Второй час ночи. Иду пешком. До ленинградского поезда ещё есть время. Пусто... по рельсам шагаю. Куда бы? Ноги сами принесли на Ваганьково. Ворота на замке, сторож дремлет.
- Пустите к Высоцкому... - Замок открылся. Цепь упала. Ворота заскрипели. Высоцкий недалече. Тут ещё свет от фонарей досягает. Тут теплется что-то. Цветы... Цветы... Но мне и к Есенину надо, а там уж тьма беспроглядная. Лет десять не был в Москве и на Ваганькове не был. Ползу наощупь... Где же он, где? Тьма то какая! "Помяни, Господи, душу усопшего раба Твоего..."
Сани, сани. Конский бег.
Поле. Петухи да ветер.
Полюбил я русский снег
Тем, что чист и светел...
Сам я русский и далёк,
Никогда не скрою.
Та звезда, что дал мне рок,
Пропадёт со мною.
"Далёк" - от всего нерусского, но и от здешнего далёк. Поле, степь, снежная дорога, конь всё, что с детства было близко Есенину, и что у Рубцова обернулось: причалом, рекой, лодкой... Путь соединяющий Дом и Бездомье - Здесь, и Бытие и Инобытие - Там. Жизнь и то, что После. Всё это образы погребения, столь свойственные русской традиции. Река - снег - саван, сани - лодка: два варианта погребального обряда. Здесь не "рок", не фатализм, - постижение запредельного Смысла творчества да и просто, - человеческой судьбы.
Ты ведь видишь, что небо серое
Так и виснет и липнет к очам.
Ты прости, что я в Бога не верую,
Я молюсь ему по ночам.
Так мне нужно. И нужно молиться,
И, желая чужого тепла,
Чтоб душа, как бескрылая птица,
От земли улететь не могла.
Вся последующая лирика, не лирика - жизнь Есенина, "желание чужого тепла", попытка зацепиться за земное, "что б душа улететь не могла"... (Не потому, что страшно, а потому что не готов). Но зацепиться за земное не возможно:
Кто любил, уж тот любить не может,
Кто сгорел, того не подожжешь.
По молодости лет Есенин воспринимался восторженно:
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад...
Время шло. Человек русским не рождается - делается. Постепенно то, что есть Русская Поэзия стало входить в плоть и кровь. Есенинский образ и знак вдруг заговорили. Сад, тот райский утраченный сад, проходящий через всю судьбу поэта, оказался вырубленным. Какие же ветви раскинет он в этом ветхом и павшем Адамовом царстве?
Ты жива ещё моя старушка,
Жив и я...
Пока жив. А избушка, несказанный свет - это, видать, из жизни будущего века.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди...
Потому что не добудишься уже.
И молиться не учи...
Не потому что "стыдно мне, что я в Бога верил..." - давно уже не стыдно, а горько. Нет, неверующему не горько: "Я молюсь Ему по ночам". Но:
Знаю я, что в том краю не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Не молитва потребуется Там, во всяком случае - не наша земная молитва. Но не плачь Изгнанника за мятежной тоской, а радость Того счастья, что по Пушкину в покое и воле: в том покое и в той воле. От того и мечтаю...
Воротиться в низенький наш дом...
В тот самый - из несказанного света.
А потому и...
Не ходи так часто на дорогу...
Ибо не той дорогою он вернётся.
В предыдущих тридцати двух строках возникает иллюзия, что всё же вернётся он в свой земной дом. Но последние четыре строчки не оставляют надежды... Зато с какой ясностью встаёт:
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди...
Там, под ветвями того неувядаемого сада.
И Мать, и Дом, и Родина - всё у Есенина имеет онтологические корни в Ином, всё приподнято над здешним временем и пространством:
Потому и навеки не скрою,
Что любить не отдельно, неврозь -
Нам одною любовью с тобою
Эту родину привелось.
У немногих наших "деревенских" поэтов было особое и заметное свойство - малая родина и...
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь...
А у Рубцова:
Я уеду из этой деревни,
Будет льдом покрываться река...
Тех, кто не уехал - мы просто не узнали. Родина оставленная (ибо останься в деревне, в дописьменной своей культуре, слагай былины и сказки, живи до ста лет и никаких удавок...) трасформируется в поэзии ушедшего, уведённого (утянутого за эту самую удавку и - "плохую лошадь вор не уведёт!") в потерянный рай. Но ведь, собственно, за раем и ушли - за новой землёй и новыми небесами. А далее всё бывает просто: рай грядущий, чаемый, новый Иерусалим здесь на земле оборачивается Вавилоном, рай оставленный - "страной негодяев".
Никто бы и не ушел никогда из своей alma mater, из своей деревенской вечной стихии, если б она продолжала жить, если б нуждалась в своём певце. Породить она ещё смогла и успела, а выслушать - нет. Так Адам просится у Господа (в духовном стихе):
Спусти нас на землю трудную
Сеять семена первым часом...
В поэзии, в искусстве есть искушение - насущная потребность удостовериться самому в наличии Смысла. Без этого искусства нет. Не грех ли это? - Очень часто и грех. По крайней мере, когда поэт поёт от себя. Так отчего же нужна Господу эта вторая (помимо церкви) независимая экспертиза творения? - Не знаем, не знаем, а и знали бы - не сказали. Да и независимая ли?
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплет матери старой грусть...
Образ наслаивается на образ, логики нет, смысл ускользает. У кого-нибудь (у Хлебникова, скажем) это было бы бессмыслицей, игрой слов. Но не у Есенина. В чём загадка слов "скреплённых их собственным светом"? Эта магия, чудо - ибо верим мы, безусловно верим в смысл совершенно не понятых строк или, вернее, ощущаем присутствие инобытийной вести. Так и у Рубцова:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Древнейший генезис поэзии в волховании - в попытке заглянуть в инобытие. А религия? Религия слагалась позже и задача у неё другая - к инобытию готовить. Неужели разделение неизбежно? Русская поэзия явила попытку исторически объективную секуляризацию преодолеть. И не безуспешную попытку, хотя и прозвучавшую на языке
...Непонятном земле и траве,
Что не выразить сердцу словом
И не знает назвать человек.
Или:
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмон уходящих
Я всегда испытываю дрожь.
Неужели и здесь - "страх страны, откуда ни один..." Ужели "неверие в благодать"? Зачем же тогда "под иконами умирать"? Нет, здесь первобытный Божий Страх и вместе - трепетная радость: мир справедлив. Справедлив абсолютно. Ибо - Божий он. И...
Режет серп колосья, как под горло режут лебедей.
Так сказано в Писании: "Соберите прежде плевелы... чтобы сжечь их..."
Тут память о Жатве и о смерти без всякой патетики и внешней, напускной забубенности:
Я отцвёл, не знаю где. В пьянстве что ли? В славе ли?
В молодости нравился, а теперь оставили.
Потому хорошая песня у соловушки,
Песня панихидная по моей головушке...
Хорошая, хорошая песня у соловушки. Иронии нет, воистину хороша песня - привёл Господь через пьянство и славу (а что хуже!) к прозрению самого себя, того, четырнадцатилетнего, к свету первых стихов:
Чую Радуницу Божию,
Не напрасно я живу.
Нет, не погребальный причёт звучит в пении соловья, а прощание, "обещающее встречу". Таков ведь и фольклорный образ прощания:
Ой да разродимая моя сторонка,
Не увижу больше тебя я,
Не увижу, голос не услышу
Зык на зорьке в саду соловья...
И вот главное:
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
Какое уж тут неверие в благодать? Это у нас неверие было. Прошло ли? А что же "черный человек" - он ли удавил, он ли правит бал? - Да нет, он лишь зеркало, обман, - зеркало разбито - бес исчез. И вместе с ним - страх.
Завершенность есенинской поэзии, готовность к смерти.
Уход из Дома не в упадке только традиции, а в уходе из ветхого Адама, в попытке (в своём творчестве) выйти из себя, павшего... В этом чудо и счастье, потому что всё просто и непостижимо! Не юродивому только, но всякому - всякому! - дано познать Родину, прикоснуться своей душой к её Душе, только надо стать Русским... Всякому - всякому! - дано познать Бога, преобразиться в нового Адама, "облечься во Христа". Рай здесь, сейчас - возможен, он внутри нас. Только надо уверовать...
Человек, которому хоть раз, хоть немного было открыто, человек ощутивший себя пророком, не могущий по слабости человеческой, выразить этого, человек обреченный всю жизнь искать слово, осознающий безнадёжность и всё же ищущий - для чего же и родился он, как ни для того, что бы поведать о Смысле!.. Этот человек уходит "обходить моря и земли". От нас уходит. Чтоб к нам же придти.
Не было, конечно, никакого самоубийства... но и убийства не было. Господь забрал Есенина тогда, когда он как смог и сумел - свою благую весть выразил. На этом можно было бы Слово о Есенине закончить... Но слово из песни не выкинешь...
Есенин самый истый богоискатель из всего богоискательского зачина ХХ века. Такова была потребность. Так насущно это стало.
Голубинный дух от Бога
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик.
Льётся пламя в бездну зренья,
В сердце радость детских снов,
Я поверил от рожденья
В Богородицин покров...
("Чую Радуницу Божью", 1914 год)
И зримо встаёт чудо Пятидесятницы. Языки пламени, сходящие на апостолов и языки, которыми заговорили они. Образ рождения национальных культур... Шум с неба, заглушающий слабый крик, апостольская дорога...
"И внезапно сделался шум с неба, как-бы от несущагося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились.
И явились им разделяющиеся языки, как-бы огненные, и почили по одному на каждом из них...
Когда сделался этот шум, собрался народ и пришел в смятение, ибо каждый слышал их говорящим его наречием...
А иные, насмехаясь говорили: они напились сладкого вина...
Петр же, став с одинадцатью, возвысил голос свой: ...они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня..."
("Деяния апостолов")
Но ударил и шестой час, и двенадцатый... пришла пора богоборческих поэм:
Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело
Выплёвываю изо рта...
Кто-нибудь другой похулил бы святое, мы бы и не оглянулись - Прости, мол, не ведают, что творят... Но Есенин! "поверивший от рождения"? Что это? "Возвращение билетов"... карамазовщина... дух замирает!
Есенин первый действительно народный, действительно русский поэт. И это так удивительно, после ушедшей средневековой литературы, после уходящей уже народной словесности... А что же: Пушкин, разве не русский, а Лермонтов, а Кольцов, а множество ещё второго ряда поэтов? И русские, и народные, но... Есенин явил какое-то иное качество, побочным продуктом которого случилось богоборчество.
Да, была, конечно, и некая социальная правда в критике синодального православия, как сказал бы Г.П. Федотов. Да разве ж в этом дело:
Не хочу воспринять спасения
Через муки Его и крест.
Я иное постиг учение....
Как пройти мимо такого Есенина? - Закрыть глаза, сделать вид, что этого не было? И всё-таки любовь наша остаётся с ним - с Есениным до конца. Есть что-то, что видит лишь любовь, что заставляет всё прощать... и сострадать и каяться.
Верится нам, что поэт меняется на уровне буквы, на уровне сознания своего, увлекаясь то теми, то этими мыслями в бегущей реке времени. На душевном уровне изменения почти и не видны - чужая душа потёмки. Что же говорить о духовном? Характерна дискуссия о Пушкине: одни видели (отрабатывая заказ, разумеется) в нём от и до только безбожника и фаталиста (одно с другим, кстати, не стыкуется) - как Гершензон, например. Другие, любя, но поражаясь тому, что Александр Сергеевич наворотил мимолётом, описывали его путь к Богу... Иногда перегибая палку, приписывая даже явного лжепушкина (как митрополит Антоний), иногда точно и вдумчиво (архимандрит Кирилл Зайцев). Для одних исследователей поворотом была михайловская ссылка (1825), для других - женитьба (1830), третьи признавали только каменноостровский цикл (1836). Но если допустить, что никаких "поворотов" и не было? Что Божий дар - это всегда Божий (или уж это пустые слова!). Что поэт служит своему Дару (порой и расточает по малодушию!), но дух поэзии - если это действительно поэзия - всегда от Бога. Или уж мы дуалисты, гностики какие-нибудь? Вся "эволюция" поэта (и это, конечно, важно) происходит на уровне тела и души слова, иначе Поэта нет. Дух слова изначален и свят.
А вот что случилось: Есенин звал Гостя - нового Христа, третьезаветного, отрекаясь от земной, а порой и от небесной церкви. А разглядел (1919 - 1920) - Антихриста:
Я последний поэт деревни
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берёз.
Догорит золотистым пламенем
Из телесного воска свеча,
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость...
И вот черный человек, железный гость (См. "Сорокоуст") приступил к нему ненашутку... И это главный урок Есенинской судьбы - иного, нового Христа не будет, будет - Антихрист. И никого другого падшее человечество породить не может. Какие бы катаклизмы не потрясали Россию, нового неба и новой земли - без Христа истинного - нет.
Знаю я, что в том краю не будет
Этих нив, златящихся во мгле...
Исчерпав себя и измаявшись в своём мистическом цикле ("Инония", "Пантократор", "Отчарь"...), Есенин ушел от третьезаветного мировоззрения. Вырос из городецких да и из клюевских одежд. Формально это выразилось в отказе от метафор.
От того случился и весь этот хулиганский, кабацкий, загульный - нет, никто другой и не пережил бы! - надрыв. А может и не надрыв?
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час...
"Они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня".
И вот человек, ходивший в смокинге и цилиндре, по московским и парижским кабакам, молит:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в Благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
(1923)
И вся русская идея тут. И покаяние, что важнее всех уроков... Но русской рубашки уже не было. Стыдно было за 1913-й год, когда ходил по салонам при Клюеве ряженым Лелем с гармошкой. Не так как-то начал. Не туда занесло. Высоцкий потом аукнется: "И не церковь, ни кабак..." - это о Есенине. Одной ногой здесь, другой там. Но так ли? Как в притче о юродивом: Идёт юродивый. Увидел церковь - стал камнями кидаться. Кабак увидал - встал на колени, молится. Его спрашивают: "Ты чего, Васенька?" А Васенька говорит: "Над церковью бесы вьются - я их отгонял, а в кабаке люди гибнут - я за их души молюсь..."
Что бы быть писателем нужно два дара - писать и пробиваться. Часто второй превозмогает первый. А тут - национальный поэт, пророк. Тут всё свято должно. Это-то он понимал... и скорбел от того.
Но под иконами умирать не вышло. Вышло иначе:
И первого
Меня повесить нужно,
Скрестив мне руки за спиной:
За то, что песней
Хриплой и недужной
Мешал я спать
Стране родной...
("Метель", декабрь 1924 года)
Так и свершилось. Господь даровал мученичество: "Пишу сидя при санех".
Дух слова изначален и свят. Пройдя по всем кругам Есенинское слово возвращается к нам снова и снова. Быть может только Там, в Небесной Руси, когда отпадёт ветхая словесная оболочка, и увидим мы за Что так трепетно любили Здесь эти песни. Увидим и поймём что не ошиблись. Ну, что же...
До свиданья, друг мой, до свиданья.