Поезд шел из Новосибирска в Москву. У нас были боковые места в плацкарте… и что еще оставалось делать, как не разговаривать. Вот мы и сидели, разговаривали. Народ только и бегал мимо - но что нам до того… Разговор случился долгий - во всю ночь, и половину рассказа я услышал, еще едучи по Азии, а половину - в Европе.
"…Мы ведь сами из деревни, с Тюменской области мы. Отца у меня заарестовали, а я вступил в комсомол. У нас все драчуны в комсомол записались, а я что… Ну вступил, ведь, стал матку агитировать: "Так, мол, и так - убери иконы, а то пожгу, вот, в печке". Мать реветь, бабка сидит молчит, мелкие, как тараканы, на полати полезли, - хихикают. Ну, разругался - ушел на сеновал. На утро прихожу: спрятала… - То-то! А мне в ячейке на вид: что, мол, спрятала… так-то ведь темноту победишь ли? Ты давай неси сюды - мы перед сельсоветом и пожжем под музыку.
Ну, стали все по чердакам лазить, по застрехам, по овинам - нанесли. Ох, и вою-то было бабьего. Вышел председатель, речь сказал: "Темноте, мол, конец" - керосинчику, значит, плеснул. Загудело. Пламя схватилось - только беги. Уж не помню, праздник - не праздник, а выпимши мы были. Иконки горят-горят, как треснут - во стукот-то пошел, как кто ворота ломает… Прогорело мигом и темнота наступила, хоть глаз выколи. Ну пошли гулять, надо ж праздничек догулять… А тут - вот, лих, - с Медвежек-от партия идет (это деревня соседская - Медвежки). Они, значит, думали у нас гулянка какая и к нам. Идут с гармонью, пляшут - дорогу не уступают. Ну и понеслось… Мне, аккурат, в ту ночь гирькой голову проломили… А потом - война… по первости-то, значит, не взяли… из-за головы. Я уж три раза в район ходил добровольцем. Не взяли. Но и дома работы - только поворачивайся…
А взяли меня опосля, уж когда всех - до выгребу… сначала на подготовку. Собрали полк, тут же - расформировали, ядрёна-матрёна, раскидали по разным частям на пополнение. К лету на Курскую дугу как раз подгадал. Меня как сознательного, секретарем ячейки назначили. Ну я старался, знамо дело… А тут такое началось. Как на нас фашист попер, - пятьсот танков! Я на дно окопа упал и так забило - руки-ноги ходуном - чего там… весь поносом изошел. Да не я один. У нас в деревне паровоз мало кто видел, а тут пятьсот танков…
Но хуже всего, когда в резерве стояли. Фашист бьёт и бьёт, бьёт и бьёт - все тяжёлые орудия. Нам из-за холмов не видать ничего. А потому - еще страшнее. От жары вся степь потрескалась, а я-то думал тогда, что от обстрела… И так-то час молотит и другой молотит, ну, думаем, конец - там уж наших на передовой никого нету. Нас подняли, повели - ноги-то не разгибаются, не идут: два часа на корточках в балке сидели. Потом-то я понял, что так командир повел, - что б не сидели. А думали что в атаку. Рота идет - никого в поле, голо - никого не видать. Только вся земля гудит от артобстрела. А трещины по степи глубокие - хоть руку суй. Тут это, мне вспомнилось, как мальцом еще бабку слушал - Библию читала. Разом как-то вспомнил: слово в слово. Иду, заглядываю в трещины - все, кажется, пламя адское из-под земли увижу. От пота мокрые, пылища, лиц нет - одни глаза. Так-то шел, заглядывал, даже полегчало - все работа какая-то. Иду, понимаешь, бабкин Апокалипсис вспоминаю - она Апокалипсис любила читать. Артобстрел кончился - тишина, аж в ушах звенит… И-и-и, - как загудит… загудело, загудело: самолеты пошли. Низко фашист прет, плотно: крыло к крылу. Свет померк - солнышко накрыли. Вот тебе, Господи, и железные птицы… Я шел, оказывается, не замечал, Апокалипсис вслух читал - бойцы слушают, хоть бы кто чего вякнул - будто так и надо. Рота села, сидим - вот сейчас бомбить начнут! А они дальше идут, туда - тылы бомбить, видать передовой уж нет, размолотили… Идут, идут, - до горизонта, конца не видать. Ужас. - Господи! - уж взмолился сам, - когда ж это сила фашистская кончится! Ужель ему, гаду, укороту нет! Вдруг загудело повыше: наши! Слава Тебе Господи, Слава Тебе - наши идут! Идут, немцев не трогают - летят выше. Тоже плотно, тоже крыло к крылу, тоже - конца-краю нет. Эх, сила силу ломит! Тут уж кто плакал, кто кричал, кто чего… Я на коленках стоял, молился… В бою мы в тот день не были. Это ротный наш водил нас между резервами взад-вперед, что бы на месте не сопрели…
На ночь отрыли блиндаж, легли… тихо. У меня зубы стучат - ну, думаю щас придут: что ж это ты мол, секретарь ячейки на марше бойцам Апокалипсис читал! Но… никто ничего, будто и не было ничего…"
Поезд гремел без устанки, катил на Москву, вагон спал… Мы молчали…
- А что, деда, вы, видать, после войны верующим человеком стали?
- Э-э нет, не стал почему-то… Я, грешным делом, больше выпить люблю.
- Выходит, одной войны мало?..
Дедушка умолк, привалился к окну: не то обиделся, не то наладился спать… Поезд гудел куда-то вперед и качался, качался, и тьма за окном неслась своим чередом - нам на встречу.
- Почему мало. Берлин-то мы взяли… Я вот в штурме Рейхстага участвовал - вот тут осколок остался… - Постучал он по плечу.
Теперь помолчал я.
- Только что… из комсомола после войны по возрасту я вышел, а в партию - ни-и. Вообще-то я коммунистов уважаю. Они как у нас в колхозе ломили, и все за так… С войны пришел, хотел, понимаешь, бабкин Апокалипсис перечитать (опять забыл, после войны-то!). Да где перечтешь - сам же и сжег перед войной… Да ведь и церкви у нас в селе не осталось, да и в районе… да и некогда… работали мы… А вот иконы жаль. Богородица была, Спас… и Апокалипсис: из пасти там пламя, ангелы дудят, железные птицы летят…
- Нет, деда, вы чего-то путаете: птиц железных на иконе нет.
- Как так нет, как сейчас помню: летят, железные, со свастиками
на крыльях…